Из интервью Алексея Балабанова

– Насколько я понимаю, главная ваша тема – это противостояние насилию, что с ним делать, когда у него все козыри. И вот здесь у вас маленький человек взбунтовался. Это не дает нам шансов на скорые перемены?
– Политические в смысле?
– Хотя бы. И не только.
– Я показал, вы толкуйте. Я вообще не очень понимаю, когда говорят, что моя тема – насилие. Тема всего кино – насилие, потому что зритель любит, когда в персонажа всаживают пятьдесят пуль, после чего он закуривает и идет мстить. Так в жизни не бывает, и зрителю интересно. Никакого специального и личного интереса к насилию у меня нет: оно – сюжетная необходимость, не более того. А насчет перемен… С чего бы и чему бы меняться?

– В «Кочегаре» много огня, он там постоянным таким лейтмотивом – в топке, в камине, на улице просто… Это потому, что вся жизнь – одна большая топка?
– Слушайте, вот меня предыдущий интервьюер чуть до инфаркта не довел: что вы хотите сказать тем и тем? Я не хочу сказать, я хочу показать. Герой убивает лыжной палкой не потому, что у палки есть символический смысл, а потому, что она острая, ею можно человека проткнуть. А огонь я показываю потому, что есть две стихии, на которые можно смотреть бесконечно, – огонь и вода. Это по картинке красиво.
– Правильно я понимаю, что режиссеру вообще важней быть художником, чем рассказчиком? Чтобы именно по картинке красиво?
– Ему желательно понимать в картинках, да, но больше всего я уважаю режиссеров, которые сами пишут сценарии. Для меня это основа профессии. И лучшие режиссеры, как опыт показывает, – это сочинители собственных историй. Во-первых, потому что тогда ты картину ясно видишь в голове с самого начала, а во-вторых, потому что можешь довести сценарий по ходу действия, обойти трудности какие-то, вписать то, что придумалось и понравилось… Фильм же от замысла отличается очень сильно. И я, может, самый жесткий критик своих фильмов вообще, никакому кинообозревателю так не снилось меня ругать, как я сам себя ругаю. Потому что я знаю, что там было на самом деле, что придумано…

– А с Михалковым вам как работалось – в «Жмурках», скажем?
– А «Жмурки» же комедия, чего никто тогда не понимал. Всем почему-то примерещилась чернуха, это сейчас его дома держат, с гостями смотрят и хохочут. Михалков же с самого начала играл комедию, он отличный характерный актер, кое-что сам придумал – реплики какие-то с сыном, финальную сцену, кстати, где он охранник...
– А «карачун тебе, Церетели»?
– Нет, это мое, в сценарии было. Но вообще он замечательный, понимающий и пластичный актер.
– Касательно «Жмурок»: Алексей Панин рассказывал, что он предлагал лицом сыграть всю сцену с удалением пули, а вы настояли, чтобы была эта натуралистическая сцена с разрезанием живота…
– Алексей Панин? Предлагал? Лицом? Он сериальный актер, взят за типажность, потому что хорошо сочетался с Дюжевым. У меня принцип такой – я стараюсь актеров подбирать по типажам, по маскам, чтобы зритель легче все про них понимал и сразу запоминал. Дюжева я заметил в «Бригаде», которая вообще хороший фильм, не сериальный, принципиально снятый на пленку, хорошо придуманный и сыгранный. И вот на его брутальном фоне нужен был другой бандит, истеричней и слабей. А никаких предложений по ходу съемок Панин не делал, и эта сцена не могла быть другой – там очень яркий врач придуман, и потому нужна была операция в кадре с таким именно наркозом в виде стакана водки.

– Я еще «Морфий» очень люблю, потому что врач там действительно такой, как у Булгакова.
– А какой он у Булгакова?
– Чувствует, что не может никого вылечить, и потому заболевает сам.
– Да нет, он заболевает наркоманией оттого, что он наркоман. Тоже без всякого подтекста. Хотя если вы там его видите – мне же лучше. Но колется он ровно потому, почему мой четырнадцатилетний сын нюхает в школьном сортире какую-то дрянь, наркотический табак, не запрещенный у нас. Неделю назад разбирались. Я понятия не имею, почему он это делает, и так же не могу объяснить, почему я в его годы в школьном же сортире пил портвейн.
– А сейчас пьете?
– Портвейн? Со школы не пробовал.

Интервью